Музыки голубоглазый хмель
Хочется мирного мира
И счастливого счастья,
Чтобы ничто не томило,
Чтобы грустилось не часто.
Давид Самойлов
Милые, уютные эти строчки большого поэта я поставила бы эпиграфом к своему рассказу о Шуберте, о великом композиторе, скромном, неброском внешне, невысоком застенчивом человеке, — если бы такая возможность: подробно рассказать о Франце Шуберте – у меня появилась. Шуберт – невероятно обаятельная и фантастически яркая фигура в истории музыки. Вундеркинд, озарённый талантом, как солнцем. Печальный и одинокий человек, никогда при жизни не познавший сладости подлинного успеха… Он прожил 31 год, оставил волшебную музыку. Осип Мандельштам, любивший и чувствовавший музыку, как мало кто из людей, живших на этой плохо оборудованной планете, сформулировал так: «…В дебрях урагана смеялся музыки голубоглазый хмель».
За музыкальным хмелем, за душевной красотой пошла я в день рождения Шуберта, 31 января, в реховотский зал «Бейт а-Ам». На программу симфонического оркестра Ришон ле-Циона, которая была вся составлена из сочинений венского гения.
Дождь полировал мостовые; капли пели, как невидимые флейты-пикколо. В зале дама, сидевшая за мной, умилённо спросила спутника: «Будет “Аве Мария”, да?» Спутник покровительственно объяснил, что будет другая песня, про царя и его больного сына. «Тоже хорошая…». Дама огорченно вздохнула: «Жаль. Не хочу про больного ребенка!» «Лесного царя» она никогда не слышала, разумеется. Хорошо хоть, что слышала «Аве Марию»…
Оркестр в этом концертном цикле вёл и вдохновлял дирижёр Кристоф Кёниг. Началась «шубертиада» песнями. Если уж говорить об открытиях, о кладах, то, пожалуй, именно песни Шуберта – это его исповедь, биография в нежных и хрупких новеллах. Его личное откровение-открытие. Скитания, холодные леса, прялки, одинокий шарманщик с шарманкой, покорный флюгер на крыше. Поэтичность и мелодическая прелесть «Песен» — явление уникальное. Совершенно новое в мировой музыке. Житель Вены, ни разу не выезжавший из города, в котором родился, — Шуберт словно волшебным фонарём освещает простые пейзажи и сюжеты.
Солисткой в исполнении камерной лирики выступила Ринат Мория. Голос у певицы небольшой, не очень оригинальный. Характер мистической трагичной баллады «Лесной царь» и, скажем, изящной, но полной печали миниатюры «Форель» выглядел совершенно одинаковым. И нюансировка, и подача ничем не различались. Вокалистка старательно, героически-обречённо пыталась взять верхние ноты¸ а оркестр сочувственно и понимающе снижал звучание до шёлкового инструментального трепета. Хотя это не помогало. «Песни», вроде бы, и должны оставлять шлейф грусти, но в данном случае грусть имела место не в связи с содержанием и трактовкой…
«Скитальца», ту музыку, которую можно, наряду с «Песнями», считать своеобразной автобиографией композитора, переложил для фортепиано и оркестра Ференц Лист. И её краски, полётная, феерическая экспрессия, демонстрация приёмов, техника музыкальных чудес, которые увлекают почти как детектив, этакий музыкальный боевик-коллаж, гипнотическая динамика — сыграли с залом в захватывающую игру. Пианист Роман Рабинович здесь выступил магом, завоевателем. Абсолютным победителем. Он ворожил, выдавал точнейшие, колдовские пассажи, будто взлетал вместе с оркестром в широкие небеса, — и небо было высоким и близким. Солист творил вместе с оркестром – и единство их интонации радовало. Сочетание романтической молодой силы, вдумчивости и отменного вкуса оставило у слушателей поистине яркое и качественное художественное впечатление.
Дирижер Кристоф Кёниг уже в подаче «Песен» и «Скитальца» проявил элегантность, демократическую уравновешенность. А в Симфонии номер 9 до-мажор («Большой») эти качества раскрылись наиболее полно. Присутствие лидера в музыкальном коллективе, воля дирижера в исполнительском замысле — все звенья работы, все аспекты совместного творчества были отмечены особой взаимной уважительностью, чувством соавторства. В наши дни это свойства, которые довольно редко встречаются среди дирижеров. Кёниг не тиран, не деспот с огнем в глазах и многозначной пластикой, будто предназначенной для скульптур новых Роденов. Он не позирует. Не куражится. Пламя творческого горения возникает не от его жестов демиурга – от любви и вдумчивости, от восторга перед Шубертом и вдохновенного удивления. От желания высказаться вместе с оркестром, — этим уникальным, самым лучшим инструментом.
И кажется, будто за далёким лесом встают ещё более дальние, мастерской кистью очерченные горы как годы, и оживает танец, и летят птицы другого века. Симфония, которую хорошо знаю, которую много раз слушала, — теперь блеснула мне живым и оригинальным лучом. Обрадовала. Успокоила и наполнила чувством радостного оптимизма.
Зал в Реховоте считается у знатоков не очень благополучным. Мы знаем, что он «ватный», глухой. И всё же — сквозь его вязкую бестрепетную акустику – пришла красота, пришло вдохновение. И мои искренние слова благодарности, слова признательности великому Шуберту, который 31 января в далёком 1797 году появился на земле, рвались из души навстречу сиянию музыки.
Дождь барабанил и ворчливо грозил за стенами. А потом, когда я вышла из зала, обрушился с холодной ночной силой на крыши, на светящиеся коробочки автомобилей и на мой зонтик. Улица в мокрой амальгаме сияла, и дождь твердил что-то на своём языке.
Каждый концерт – путешествии в незнаемое. И каждый удачный концерт – доброе, важное и ценное открытие. Надеюсь, что и дальше оркестр будет приглашать дирижеров такого же уровня. Симфонический Ришон ле-Циона – браво!
Инна Шейхатович
Фото Эли Кац
